Я насчёт Лескова. Дочитала "На ножах". Впечатление яркое, но - ох. Вот зачем он взялся за "идейный роман", ну не его формат.
Бытописательство великолепное, слух к простонародной речи, к говору - настолько абсолютный, что ему ничего не стоит самому слово придумать, и оно впишется как родное - "чеготать", "коробатиться", их прямо в примечаниях так и называют "лесковизмы", всё это да - но милые мои, это хорошо максимум для повести, ярко и сочно изобразить одно событие, вписав его в достоверную среду. Для романа этого мало, там надо вселенную создавать, арки персонажей, констелляции характеров, владеть даром обобщения, иметь определённую, желательно оригинальную и вызывающую сочувствие систему взглядов, - нету, нету этого ничего у Лескова.
Пока он пишет, например, "Воительницу", прячась за точкой зрения персонажа, можно что угодно лестное воображать себе о системе убеждений автора. В романе не спрячешься, автора видно как на ладони - и вот видно, что мировоззрение у Лескова ну только если чуть-чуть шире и выше мещанского, но не намного, простите меня все. Как он чохом клеймит "нигилистами" всех, кто НЕ ОЧЕНЬ доволен российскими порядками. Как приписывает кружкам столичной молодёжи криминальное мышление. Как чуть не пинками загоняет женский пол в чадородие и самопожертвование. Как благоговеет перед "начальством". Как спешит расписать заграницу духовной помойкой. Я не тепершних "пастырей" цитирую, это всё у Лескова, чесслово.
Но это ладно, мало ли у кого какие взгляды, дело хозяйское. Но он же просто не справляется с композицией, с повествовательным балансом. У него то пусто, то густо, то многостраничные диалоги из пустого в порожнее, только ради возможности пощеголять стилем, то обращения от автора, типа такого:
Положение дел нашей истории, дозволяющее заключить эту часть романа рассказанными событиями, может возбудить в ком-нибудь из наших читателей желание немедленно знать несколько более, чем сколько подневольное положение майора Форова дозволило ему открыть генеральше Синтяниной.
глубоко во второй половине 19 века это уже беллетристическая беспомощность - такие обращения к читателю;
то немотивированное "Где же Лара - неподалёку от Ясс, в Молдавии..." - ну вот зачем эта молдавская вставка, ради двух страниц, ради одной мелодраматичной сцены разбивать единство места? выглядит нелепо. История Висленева написана лихо, это самодостаточный эпизод, но именно самодостаточный - он безнадёжно отваливается от остального повествования.
Криминальная линия - из бразильского сериала: подмена завещания, интрига с алчной любовницей, серия убийств, яд, люк в полу, подпиленные перила, рана от трёхгранного клинка. Вообще масса дешёвого, вторичного - переодевание Глафиры в мужчину, завешивание окна красной шалью, чтобы сообщить некий бит информации сообщнику - ну и нафига, извините? Они могли переписываться абсолютно без проблем, делали это и до и после. И, конечно же, в момент вывешивания красной шали разразилась гроза, вот никак без этого нельзя.
"Отрицательных" персонажей автор разделал как бог черепаху: преисполненный глубоко провинциального демонизма Горданов, спиритка Глафира с её левым глазом, почему-то живущим отдельной жизнью, Висленев - карикатура, уместная в сатирическом очерке, но не в романе, претендующем на реализм.
Ещё хуже пришлось "положительным" - они пишут письма (Подозёров) и исповеди (Синтянина), чтобы доказать своё благородство. Вот как-то менее нарочитО не получилось показать их мотивы и душевные порывы.
Кто ещё? Внезапная и противоречивая Лара, описанием внешности которой Лесков явно гордится, но слушайте, нельзя же путать перечисление этнографических признаков с литературой. Это вот что вообще:
Она, как сказано, брюнетка, жгучая брюнетка. В ней мало русского, но она и не итальянка, и не испанка, а тем меньше гречанка, но южного в ней бездна. У нее совершенно особый тип, – несколько напоминающий что-то еврейское, но не похожее ни на одну еврейку. Еврейским в ней отдает ее внутренний огонь и сила. Цвет лица ее бледный, но горячо-бледный, матовый; глаза большие, черные, светящиеся электрическим блеском откуда-то из глубины, отчего вся она кажется фарфоровою лампой, освещенною жарким внутренним светом. Всякое ее движение спокойно и даже лениво, хотя и в этой лени видимо разлита спящая, но и во сне своем рдеющая, неутомимая нега.
Нега. Неутомимая. Вот ведь...
Ради одной-единственной эффектной сцены в церкви Лесков придумывает глухонемую Веру, с которой совершенно не знает что делать пятьсот предыдущих страниц. После-то эффектной сцены автор её по-быстрому уморил с помощью обострения чахотки, вы не поверите, она была ещё и чахоточная.
И знаете, что особенно ужасно? Что на своём поле Лесков великолепен. Там есть эпизод про огничанье - как мужики-крестьяне для прекращения падежа скота добывали в лесу "чистый огонь", а бабы опахивали деревню (стопроцентное беспримесное язычество), так вот, это - супер. Нет, СУПЕР. Все детали, все словечки, лица, повадки, ухватки, говор, драматизм события - всё безупречно. Это он знает и умеет. Эти страницы - как дымящийся, осязаемый пласт бытия на фоне довольно плоского претенциозного остального.
В общем, я очень довольна, что прочитала "На ножах". Чистейший образец неудачи прекрасного автора. А всё из-за отсутствия самокритики (или хотя бы хорошего редактора).
